«Мы попали в серую зону»: семья геев из России третий год ждет решения об убежище в немецкой глуши

Артур Максимов, его муж Рудольф и приемный сын Виктор живут в пяти километрах от ближайшего магазина в одном из баварских хуторов.

Они единственные ЛГБТ-беженцы на округу и безуспешно ищут адвоката: без него неясно, продвинулся ли их запрос на убежище за это время хоть чуть-чуть.

Мы в кино?

Немецкая тюрьма выглядела как в фильмах. Провели четыре дня в тюрьме. Лишились последних денег. Наличные у беженцев забирают в пользу государства, дают оставить только двести евро на человека. У нас было больше шести тысяч.

Еще я имел большую глупость часть денег с продажи квартиры вложить в ювелирные украшения, тысяч на шесть евро у меня было с собой украшений. В последний день мы были втроем на интервью, возвращаемся обратно, начинаем паковать чемодан — а коробочки с драгоценностями нет, её вытащили целиком.

Я не думал, что такая ситуация в Европе возможна. Этим летом пришло уведомление официальное из Франкфурта-на-Майне о том, что они закрыли дело о краже. Доказательств нет, никто камеры даже не смотрел.

Из тюрьмы нас повезли в лагерь для беженцев в город Гессен в одноименной земле. Привезли уже ночью, открываются ворота, нас запускают охранники, ведут лагерь для беженцев — он выглядит как в фильме о каком-то про гетто, где какие-то черные марокканцы, десятки глаз, которые тебя оценивают как мясо. Мы говорим, что мы ЛГБТ-семья, но нас селят в общий барак, в отдельную в комнату. Причем нам к нам пытались потом еще подселить кого-то, потому что комната на четверых, а нас трое.

Мы впервые увидели картину, как в кинофильме: звучит свисток охранников, куда-то все несутся толпой. Оказывается, что толпа беженцев завязала драку между собой. Сирия, Иран, они устраивали поножовщины. Ужас что творилось.

Нам помогла русскоговорящая охранница, думаю, она видела, что мы «не вписываемся». Она мне сказала: давай твои документы, я их подсуну куда надо, и подойди в 6 утра ко мне. Утром нас отправили к другим семейным людям и перевели на соседнюю территорию в семейные корпуса. Это как студенческая общага, мы впервые немного выдохнули, к нам очень хорошо относилась охрана. Но это оказалось ненадолго.

Меня зовут Артур Максимов

Мне сорок пять. Я родился в маленьком поселке городского типа, работал юристом в муниципальном предприятии в Пензе. У меня там была моя скрытая жизнь, был парень, которого представлял всем братом, мы были вместе почти девять лет. В 2004 году мы расстались, он уехал в Москву за лучшей жизнью. Я свою обустроить в Пензе не смог и в 2006 году переехал в Санкт-Петербург.

Хотел стать режиссером, купил камеру, что-то снимал. В 2011 году подруга позвала снять фильм про поездку воспитанников детского дома из Павловска в детский лагерь. Она не сказала, что это будет поездка для особенных детей. Там на самом деле не оператор нужен был, а просто человек, который поможет: дети все на инвалидных колясках, им нужна была помощь в быту.

Хотя у меня не была устроена жизнь в Питере, я увидел, что есть дети, которым гораздо хуже. Так я познакомился со своим сыном Виктором. Он был маленький, одиннадцать лет, с большими-большими глазами, и он как-то тянулся ко мне… Это не я искал сына, это Витя искал папу, вообще душу родную, и это он меня нашел, а не я его.

Витя был из всех пятнадцати детей самый целый, физически самый целый: он сидел на инвалидной коляске, но не производил впечатления глубоко отсталого ребенка, сидел с умным видом, как обычный ребенок. Все остальные детки, к сожалению, визуально имели физически отклонения, а Витя нет, Витя был целенький.

Он не умел ни читать, ни писать, у него был ДЦП, отставание в развитии и стоял диагноз, что он необучаемый. Его биологическая мать родила в шестнадцать и сразу отказалась от ребенка в роддоме. Из-за родовой травмы у Вити были поджаты ножки, он не ходил, все время сидел.

Когда мы уезжали из лагеря, Витя два дня ревел, просто ревел. Всю дорогу в детский дом он просидел в автобусе со мной. Когда мы приехали к детскому дому, открыли ворота и стали выносить детей из автобуса, Витя обхватил меня руками за шею и не хотел отпускать. Это было очень тяжело, мне пришлось прям разнимать его руки, потому что он не хотел отпускать меня.

Через неделю мне позвонил замдиректора детского дома и сказал, что планирует поездку с детками в Санкт-Петербург к какому-то спонсору, спросил, не хочу ли я сопровождать детей. Конечно, хочу! Я прилетел в детский дом, Витек обнял меня и просто повис на мне. Я не могу это без слез рассказывать.

Можно я буду называть тебя папой?

Я решил для себя, что буду приезжать в детский дом, буду заниматься его здоровьем, что и сделал. Я приезжал каждые выходные, интересовался у врачей его диагнозами, выяснил, что никто не занимался его здоровьем, а ему надо сделать операцию на ножки. Стал выбивать, ходить по врачам, получилось Витю завести в соседний с детдомом корпус к врачу, которая нехотя написала нам первую справку, что необходима консультация хирурга, ортопеда.

Я добился направления к ортопеду в Пушкинский центр имени Турнера, известный большой центр для детей, и в конечном итоге я получил квоту для него, и была сделана операция на ножки. Очень сложная операция на обеих ногах была. Через год где-то он уже шаги неуверенные делал вместе со мной за руку. Гипс сняли через три недели, он вернулся в детский дом вместе со мной, я за ним ухаживал, жил в детском доме, прям жил и ухаживал за ним каждый день. Длительная реабилитация потом последовала, много лет, вплоть до его восемнадцатилетия.

Как я для себя объясняю [почему занялся судьбой Вити], что в волонтеры приходит очень много людей нетрадиционной ориентации, это связано с тем, что мы по-особому понимаем этот мир, более эмпатично, наверное. Я вырос в очень кислотной среде, в маленьком поселке, и потом в жизни скрывал своего любимого человека. И эта боль как-то трансформирует.

В этом детском доме девчонки-лесбиянки усыновляли детишек, среди волонтеров был парень, который практически не скрывал, по нему было видно, что он манерный очень — и вот тем не менее он приходил в детский дом, его пускали к детишкам.

Это был очень тяжелый период в жизни, потому что я одновременно пытался где-то подработать, но каждый день, даже если у меня последние 500 рублей в кармане, что-то покупал и ехал в Павловск с какими-то вкусняшками к нему. На тот момент у меня жизнь перестроилась под Витю. Я почти бомжевал, жил то у друзей, то у тетки, которая меня не любила, но у нее была квартира в Санкт-Петербурге.

Я не помню, когда это случилось, но в какой-то момент в детском доме — а там были с сохранным интеллектом дети — мальчик Денис сказал, что я как папа для Вити. Витя это намотал на ус и в какой-то момент сказал: «Папа, можно я буду называть тебя папой?»

Жилищный вопрос

Директор детского дома видел, что ребенок меняется на глазах. он стал лучше говорить, стал более активный, у него словарный запас в несколько раз увеличился. В конце 2012 года директор дал разрешение забрать Витю на месяц в семью и мы каждый месяц его продлевали. В 2014 году я стал приемным родителем официально.

Я тогда познакомился с Валентиной — она тоже была волонтером, услышала нашу историю, воодушевилась. Мы втроем оказались, я шучу, что она была моей «бородой».

Года два – два с половиной я добивался для сына квартиры: писал письма, рассылал куда только можно. Есть приемный родитель или нет, сироте все равно должны давать квартиру. Но система так устроена, что в восемнадцать лет деткам не дают квартиру, их просто увозят из детского дома в психоневрологический интернат для взрослых. А я добился, что ему дали раньше восемнадцати.

И у меня как раз появилась своя квартира. Тетя, которая меня очень сильно не любила, в 2016 году скончалась. Родственников никаких других у нее не было, квартира в Санкт-Петербурге досталась маме. Это в одно время практически случилось. Мы жили в квартире сына, а свою я сдавал.

Я тоже живой человек

В 2018 году мы в Валентиной расстались, она занялась своей личной жизнью, а мы с Виктором остались вдвоем. Я все это время отказывался от своей личной жизни. Одна из причин — потому что я очень переживал, боялся за судьбу сына: если бы чиновники узнали, что я гей… Одно дело подозрения, другое — когда точно знают. Меня бы соседи и сдали.

Я уже для себя принял внутреннее решение, что из страны надо уезжать, в том числе из-за закона о «пропаганде». Я понимал, что надо увозить ребенка. Тем более мы с ним постоянно ездили в Финляндию, я видел, как живут детки там. Мы ездили к нашей знакомой, у которой двое особенных детей. Я видел, как государство в Финляндии помогает деткам.

Тогда я вспомнил, что я вообще-то тоже живой, мне надо как-то строить личную жизнь. Мне был уже сороковник. Были попытки найти кого-то для себя, но это достаточно тяжело: я же не могу привести кого-то в квартиру сына. В какой-то момент я уже отчаялся, написал большое-большое объявление с липовой страницы ВКонтакте в группу «Гей Питер».

Написал, какого парня я хотел бы найти для себя. Описал рост, вес, что я хотел бы, чтобы мой парень чем-то занимался, а не рассчитывал только на меня. Я написал, что хотел бы найти парнишку-татарина, не знаю, почему, от 20 до 26 лет. Объявление было так смешно написано, что я не надеялся, что вообще кто-то на него откликнется.

Там много было одинаковых объявлений, одни и те же люди искали секс. А я писал о том, что ищу отношения.

В декабре 2020 года на объявлении откликнулся мой будущий муж. Он приехал из Набережных челнов, работал в Санкт-Петербурге. 25 декабря мы с ним впервые встретились.

Знакомство сына с парнем

Это целая история была. Мы договорились встретиться вечером, часов в десять. Я весь день думал, что вроде как бы не охота: питерская погода такая мерзкая, лепил снег, а мне куда-то ехать через весь город на автомобиле через пробки. Но я поехал.

После долгих неудач ты готовишь себя к разочарованию внутренне. А там стоит парнишка в красной курточке, очень-очень симпатичный — я вообще не ждал, что человек, которого я впервые увижу, мне настолько сильно понравится.

Когда мы встретились с Рудиком, я уже занимался продажей своей квартиры, чтобы уехать. И в какой-то момент, недели через две, я проговорился, на что Рудик меня спросил: зачем начинать серьезные отношения, если я хочу уехать? Я ответил, что он мне очень дорог и я хотел бы, чтобы мы уехали вместе. Я-то очень быстро в него влюбился. У него, наверное, сутки ушли на обдумывание. Через сутки он сказал, что в принципе не против уехать куда-то. Мы еще даже не знали куда.

Я его уговаривал съехаться. Я сделал хороший ремонт у Виктора в квартире. Там была кухня 13 квадратных метров, на кухне стоял большой двухспальный диван, который раскладывался. Я понимал, что Виктор в комнате живет, кровать, на которой я спал, она стоит просто пустая рядом с ним, а мы здесь, на кухне будем. Рудик не хотел даже переезжать, сказал: давай сначала повстречаемся еще какое-то время, чтобы не было такого, что я к тебе приду с вещами, мы поссоримся и мне нужно будет уходить в никуда.

Мы поговорили с сыном, я ему объяснил, что люблю парней, что у меня есть любимый человек и что я хочу, чтобы мы вместе жили. Витюшка очень спокойно отреагировал, не было такого, чтобы он что-то не понял.

И Рудику я сказал, что такая история, у меня есть взрослый сын, который на год младше Рудика, он никуда не денется, он всегда со мной, потому что он не может отдельно от меня жить. И Рудик очень тепло отреагировал на это. Он даже что-то такое теплое сказал, что-то вроде того, что это показатель того, что хороший человек.

В феврале Рудик переехал. На 14 февраля 2021 я сделал предложение, подарил кольцо помолвочное и сказал, что я бы хотел бы, чтобы он в будущем стал моим мужем. Когда ты влюбляешься и когда ты чувствуешь, что это твой человек, это очень быстро происходит. Я на тот момент столько времени был один, вообще один, мне было реально плохо от этого.

Катастрофа

Мы потихоньку год занимались тем, что делали Рудику первый загранпаспорт, лечили зубы. Мы же не знали, что случится такая катастрофа и начнется война.

23 февраля 2022 года мне доделывают последний зуб, я приезжаю вечером, снимаю довольно ролик, какие у меня красивые зубки. На следующий день я просыпаюсь от звонка, не помню уже, кто позвонил, сказал: «Ты в курсе, что происходит?» Я этот день проплакал. Я прям реально ревел, потому что я-то понимал, какая это катастрофа.

Позвонил маме, в какой-то момент услышал от нее, что так и должно быть, понял, что мы на разных планетах с матерью живем.

Дальше пошла череда: что ни день, то новое решение Госдуры, какие-то дебильные законы. Мы подавали документы на визы. Сначала в финское консульство, но у Рудика был паспорт чистый, ему не светило. Потом пошли во французское консульство. На мой день рождения, 4 мая, приехал курьер с документами из консульства — второй отказ. А если один отказ из Европы, просто не было смысла пытаться куда-то еще.

14 мая 2022 года мы улетели в Турцию. Я закрывал квартиру ключом и понимал, что скорее всего мы уже никогда не вернемся. В Турции мы решили остаться и делать ВНЖ, чтобы в последующем было легче попасть на рейс.

Я купил дорогущие билеты на кривой рейс в Египет с пересадкой во Франкфурте-на-Майне в Германии. Нас нехотя посадили на самолет. Во Франкфурте-на-Майне мы вышли и попросили убежища.

Было сложно найти в аэропорту полицейского. Первый, которого я увидел, сказал, что у него смена закончена, сел в лифт и уехал. Нашли второго. В 10 утра мы запросили убежище и до половины двенадцатого у нас было дорожное интервью. Снимали отпечатки, фотографировали, расспрашивали, а ночью увезли в иммиграционную тюрьму, затем — в первый лагерь.

В лагере законы Германии не действуют

В первом лагере в Гессене мы попытались выяснить, что дальше с нами будет. Через неделю нас как вещь куда-то грузят: говорят, полчаса на сборы, идите с чемоданами. 5 октября нас повезли в Бамберг и кто-то успел сказать, что там даже постельное белье не выдают, поэтому мы взяли то, которое выдали в общежитии, хотя должны были его вернуть.

Лагерь для беженцев в Бамберге это адище. Нас привезли в карантинный корпус в первые сутки, а через сутки приехала машина, чтобы отвезти нас через 200 метров в следующие корпуса. Это бывший студгородок какой-то, который превратили в лагерь для беженцев.

Контингент в лагере на 90% — мусульмане, крайне консервативные люди, люди стран Ближнего Востока, плюс очень много грузин почему-то, которые очень плохо относится к ЛГБТ, такие, очень специфичные люди были. Мы видели, как перед карантинным корпусом недалеко от охраны торгуют наркотиками, алкоголем. Оказалось, что территория лагеря для беженцев — это территория вне Европы, живущая по своим законам.

Наблюдали массовое побоище грузин с курдами. Они там отрывали металлические штанги для вешалок из шкафов и превращали в оружие. Толпа пятьдесят на пятьдесят человек устраивала побоище прямо под корпусом. Рядом с лагерем была полицейская академия, каждый день полицейские на вызовы приезжали. Я такое только в кино видел.

Кроме нас ЛГБТ я там больше не встречал. Всех отправляли в Нюрнберг, всех ЛГБТ, но нас специально отправили вот в такой лагерь. В первый же день я выводил Витюшку из душевой в трусиках, потому что там негде было его одеть. Это увидел сосед-дагестанец, стал кричать, что его жене такое нельзя видеть, угрожал нам.

Мы пожаловались охране, но человек, который отвечал за безопасность, был в отпуске, и нас на неделю переселили обратно в карантинный корпус. Над нами издевалась каждый день охрана: то они нас пускают с прогулки, то не пускают, то нас узнают, то не узнают.

Через неделю вышел из отпуска человек, который отвечает за безопасность беженцев, Штефан Ингельке. Нас поселили в другую квартиру, с чеченцами. Два дня они, видимо, не знали, что мы ЛГБТ-семья, на второй день пришел мужик со своими друзьями, долбиться в дверь начал, сказал, что не хочет, чтобы мы тут жили. Нас ночью под охраной вернули снова в карантинный корпус.

Мы там несколько недель прожили. Съездили в Нюрнберг в правозащитную организацию, потому что искали помощь. Пожаловались. Человек из правозащитной организации, немец, поговорил с Штефаном Ингельке — но в лагере тот нас отправил к грузинской семье. Проходят сутки, грузин долбится в дверь, говорит: «Вы тут жить не будете». Он пьяный был.

Нас снова под охраной вернули в карантинный корпус. Эти грузины везде по своей диаспоре рассказали, что мы ЛГБТ-семья и нам это впоследствии аукнулось еще.

Это большой лагерь на несколько тысяч человек, там были русскоговорящие семьи, с которыми мы уже познакомились и с которыми у нас были хорошие отношения, мы просились в корпуса к ним, но нас туда не заселяли, Ингельке говорил: «Вы на территории Германии, у нас здесь толерантное общество, к вам одинаково ко всем относимся, соответственно, вы будете жить там, где мы вам говорим».

Под надзором гомофобки

18 ноября 2022 года нас опять, как мешки с картошкой, увезли в район города Хоф. Я думал, нас везут в Хоф, но нас поселили в Найла–Марксгрюн. Найла — это городок небольшой, а Марксгрюн — хутор в пяти километрах от него. Нас привезли, тут угрюмый трехэтажный дом из красного кирпича. У меня сердце ушло в пятки, я думал, нас привезли в какое-то жуткое общежитие. Но нас встретил соцработник, повел в дом, завел в квартиру и стал ее показывать. Большая квартира с высокими потолками, белыми стенами, и первая мысль была: «С кем нас поселят?» — но оказалось, вся квартира для нас. Тут же подписали договор, в котором было странное условие: нельзя покупать в квартиру свою мебель.

В Германии дефицит жилья для беженцев, но наш беженский дом, который государство снимает целиком, наполовину пуст. Над нами живет гетеро-пара из Санкт-Петербурга, на третьем этаже — беженцы-курды, остальные три квартиры пустуют все эти два с лишним года.

Размещением беженцев здесь заведует женщина по фамилии Бургер. Фрау Бургер нас, мне кажется, сразу невзлюбила. Мы только заселились, открыли окно и тут она приехала на другом автобусе с беженцами. Увидела нас в окне и стала возмущаться, думала, мы сами себе квартиру выбрали и заселились, пришлось на пальцах объяснять, что это ее подчиненный нас заселил.

Здесь, в Баварии, земли консервативные и религиозные, отношение к ЛГБТ, мягко говоря, не очень хорошее. Сами немцы, понятно, тоже разные, немецкое общество в целом толерантное, образованное толерантное общество, но чем дальше от больших городов, тем хуже отношение к ЛГБТ. В Баварии самый низкий процент одобрений убежища для ЛГБТ. Одному просителю убежища из квир-чатика отказали с формулировкой «Россия — безопасная страна, если не афишировать». Он смог оспорить этот отказ в суде.

У нас фрау Бургер — гомофобка. Она приходила к нам в квартиру, открывала дверь своим ключом, хотя это незаконно. Сначала нам помогала Quarteera e.V., с их помощью мы на год отвадили Бургер к нам приходить без предупреждения и без цели.

Когда Виктор получил коляску, мы пришли спросить про установку пандуса. Мы не нашли в тот день, с кем можно поговорить, но на следующее утро она своим ключом открыла дверь, сказала: «Откуда у вас инвалидная коляска? Почему она стоит внутри квартиры?» — хотя это сертифицированная коляска, её нам государство дало, но она весит 120 килограмм. Про пандус она сразу сказала: «не будем мы вам его делать, у нас на вас денег нет».

Мы жили к тому времени уже два года, мебели, которую дали вместе с квартирой, было недостаточно, а на сетчатых металлических кроватях невозможно спать. Поэтому мы купили с рук нормальные кровати для себя и для Вити, еще один столик, а знакомый украинец где-то добыл бесплатно второй холодильник. За это фрау Бургер пообещала выселить нас и отправить в Шварценбах, это еще более глухая деревня.

Сотрудница, которая нас сопровождала в Quarteera e.V., уволилась, и больше мы за два года никакой помощи не получали. На просьбы помочь с адвокатом нам отвечали, что у «Квартиры» нет представительства в Баварии, ничем помочь не могут.

Мы в серой зоне — но не в России

Ближайший магазин — в Найло, в пяти с половиной километрах от нас. Об этом нам в первый день сказал сосед-курд. Мы поехали купить еды, услышали на остановке русскую речь и познакомились с украинкой. Она рассказала нам, как здесь устроено: где магазины, где фудбанк. В Найло целая диаспора украинская, мы с ними дружны, они к нашей семье прекрасно относятся. Но кроме нас ЛГБТ-беженцев в округе нет.

Украинцы же рассказали, как записаться на курсы немецкого в Хофе. Я уже читаю и понимаю что-то на слух, но сам не говорю. У Рудика с языком хуже. Сил и мотивации учить немецкий мало. Мы живем третий год в статусе просителей убежища, сколько нам ждать решения — непонятно. В деревне не с кем говорить на немецком, в Найло — только с кассирами.

Мы выкраиваем деньги с пособий на то, чтобы иногда съездить в крупный город — Нюрнберг, Мюнхен. Там неизбежно сталкиваешься с людьми, надо что-то говорить, изучать новые фразы, запоминать. Но это редко: до Мюнхена ехать два с половиной часа, до Мюнхена — четыре с половиной часа в одну сторону и бывает сложно попасть в поезд с инвалидной коляской.

Я родился в небольшой деревне в Пензенской области. Всю жизнь я выбирался из деревни: учился и работал в Пензе, переехал в Санкт-Петербург, у меня была там своя квартира. А сейчас я снова в деревне, так еще и в эмиграции.

У нас нет возможности оплатить адвоката, нам нужна защита адвокатская, чтобы писать запросы о статусе дела. Мы в серой зоне, нас никто не видит. Может, я что-то не так делаю, чтобы получить помощь. Мы не работаем: просители убежища не имеют права на работу, а нелегально… Если нас за лишнюю мебель обещают выдворить, что говорить о нелегальной работе.

Но в итоге мы счастливы, что мы не в России, даже при условии, что со своим статусом просителей убежища живем как в песчаном замке, который в любой день может быть смыт водой. 27 сентября 2024 года мы с Рудольфом официально заключили брак и теперь оба — опекуны Виктора. Сыну уже двадцать пять. Я записался на курсы, чтобы восстановить водительские права.

Нам не хватает только адвоката.